Ларе-и-т`аэ - Элеонора Раткевич

Орвье задумчиво кивнул, не замечая, что повторяет движение Одноглазого Патри в точности. Того, что Аннехара прикусил губу, стараясь скрыть неуместную улыбку, он не заметил тем более. А хоть бы и заметил, нипочем бы не догадался, какая мысль вызвала улыбку на устах великого аргина.

Повод между тем для улыбки у Аннехары был – и еще какой! Одноглазый Патря сурово кивнул, и серьга с громадной желтоватой жемчужиной колыхнулась от этого движения… и точно так же колыхнулась серьга с великолепным гранатом в ухе аффральского принца… ох, жеребенок – знал бы ты, как вы сейчас похожи, тото бы гордился!

– Когда тебя должны сменить? – спросил Герцог, старательно поигрывая ножом. Он был еще слишком молод, чтобы поднатореть в искусстве пугать одним своим видом.

– Да вот прямо сейчас и должны, – с готовностью откликнулся часовой.

– Так ведь следы затереть надо! – ужаснулся Орвье.

– Нет, – флегматично возразил Левый Крен. – Не надо.

Орвье растерянно обернулся к великому аргину.

– Не надо, – подтвердил Аннехара.

Может, и правду сказал часовой – во всяком случае, так, как он ее понимал – но понимал он ее совершенно неправильно. Ну, кто будет торопиться на смену зеленому новичку? Мало ли кому что обещано. Подождет, сопляк – ничего с ним не станется.

Орвье казалось, что прошла целая вечность, а то и две, до той поры, когда ворота наконец приотворились, и наружу показался, позевывая, второй часовой. Этот был постарше и поопытнее. Едва он заметил отсутствие сотоварища на истоптанном снегу, вся зевота слетела с него мигом. Он проследил взглядом цепочку следов, ведущих к лесу, развернулся и ринулся обратно в ворота.

– Не дурак, – прокомментировал Кривой Румпель.

– Тем лучше для нас, – усмехнулся Эвелль. – Ну, сейчас пойдет потеха.

– Живьем брать или как? – осведомился Герцог.

– Только «или как», – отрезал Эвелль. – И чтобы погромче. Уцелеет кто – его счастье. Никто эту погань сюда не тянул.

Одноглазый Патря подал Орвье сброшенные им перевязь, меч и нож – церемонно, словно свиток с дипломатическим посланием. Орвье принял оружие и благодарно кивнул, даже не задумываясь, что делает: мысли его были заняты не собой, а Эвеллем… и тем, что подражать венценосному бойцу свыше меры глупо – хотя так и тянет. Привычные движения человеку стороннему кажутся простыми – а попробуй сделать сам, мигом без руки останешься, а то и без головы. Каким простым кажется это небрежное движение, которым Эвелль ослабляет застежки плаща и перекидывает его под правую руку, чтобы при надобности сорвать с себя плащ и швырнуть противнику в лицо… под правую?.. ах да, он ведь левша! Что значит опытный боец – самто ты, Орвье, умри, а так не сделаешь. И уж тем более не возьмешь с такой естественной грацией в левую руку – а хоть бы и в правую – нет, не меч даже, а…

– Что это? – растерянно шепнул Орвье, глядя на слабый проблеск полумесяца секиры – полумесяц большой, а древко до странности короткое, вроде даже как обрубленное.

– Это? – не сразу сообразил Вигнел Левый Крен. – Отрубок.

– Зачем? – выдавил из себя Орвье.

– А затем, – ухмыльнулся Одноглазый Патря, – что меч в лесу дурак, да и сабля – дура. Понавтыкали деревьев повсюду. Для длинного размаха места нет. Попробуй, замахнись – как раз в первую же елку уткнешься. Меч свой завязишь – и стой, как тютя. Сюда бы топор абордажный – самое милое дело. Эх, видел бы ты, как адмирал абордажным топором орудует!

Орвье не ответил: к горлу его подкатил какойто вязкий комок.

– Да разве здесь толковый абордажный топор достанешь! – Кривой Румпель длинно сплюнул на снег, старательно сочетая пиратскую лихость с высокомерием сановной особы. – Да и малую секиру поискать еще… вот и пришлось отрубок делать.

Аннехара легонько тронул Эвелля за плечо.

– Идут, – односложно произнес аргин.

Эвелль кивнул.

Разговоры стихли – ровно за мгновение до того, как ворота раскрылись вновь, выпуская не одного а сразу восемь человек.

Впоследствии, став постарше и поопытнее, Орвье понял, что засевшие в доме лесника наемники поступили совершенно правильно. Часовой снят, крови на снегу нет, след уводит в лес – и оставила его не толпа, а человек этак от силы двое. Значит, надо разобраться – и для такой разборки вовсе незачем выскакивать очертя голову всем отрядом сразу. Семерых для такого дела за глаза довольно будет. Именно семерых – потому что восьмой остается у ворот. Всемером одолеть двоих находников невелик труд… да и нагнать, в общем, тоже – недалеко эти двое уковыляют с часовым на плечах. Привычное каждому наемнику, въевшееся в кровь и плоть под рявканье командиров обыкновение… на которое Эвелль и рассчитывал. Он и не ждал, что все наемники так сразу и повыскочат из укрытия – семеро, ну от силы десяток, но не больше. Вот только противников у этой семерки никак уж не двое, и заняты они не допросом часового и не его переноской. А еще противники эти вооружены гораздо лучше, чем погоня – для лесного боя лучше. Странно, что наемники все до единого при мечах… а может, и не странно. Не зайцев же лесных им предстояло одолеть. Бой должен был состояться в городе… а может, даже…

Бой состоялся в лесу. Погоню впустили под заснеженный полог древесных ветвей – ровно настолько, чтобы их длинные мечи стали бесполезны, и ни шагом дальше. А потом тишину разорвал дикий крик наемника, угодившего Патре под кистень, лязг, хриплые гортанные вскрики пиратов, вопли наемников и жуткий ор оставшегося у ворот часового: «Треевоооогаа!»

Испугаться Орвье так и не сумел – и не потому, что бой был хотя и страшным, но коротким. И даже не потому, что сам он в бою этом не участвовал, справедливо полагая, что может только помешать, а значит, нельзя идти на поводу у ложной гордости и лезть под руку тем, кто, в отличие от него, дело делает. Какая разница, вмешался он в дикую рубку, или просто обок стоял, если случайным ударом не только чужие, но и свои в горячке боя запросто положить могут! К тому же стоять и наблюдать гораздо страшней, чем сражаться – хотя и об этом Орвье узнал гораздо, гораздо позже. Не испугался он потому, что бой непостижимым образом хлынул в него – яростный крик наемника, морозный всплеск секирыотрубка в руке Эвелля, и еще один точьвточь такой же, не понять уже, у кого, и черная кровь на истоптанном снегу, и кривой оскал Вигнела, кривой, как лезвие секиры – наискосок, едва ли не поперек лица, и спокойное безумие в глазах Легарета, и снова промельк лезвия, треск веток, ругань, взмах ножа… все они жаркой вьюгой неслись по жилам Орвье, и мерцание этой вьюги не оставляло места для страха, не оставляло места ни для чего вообще… до той минуты, когда лязг и вопли стихли, и Эвелль наклонился, набрал горсть снега и принялся оттирать лезвие.